— Ему не стало лучше, — она коснулась его запачканного рукава. — Но он пока жив и будет рад вас видеть.

Жан облегченно вздохнул и вытер лицо рукой.

— Слава Богу! Я все время, пока ехал, молился, чтобы не опоздать.

Он посмотрел на полотняный мешок, который держал в руках.

— Что в нем? — с любопытством спросила Изабель.

Он пожал плечами:

— Не знаю, миледи, но милорд настаивал, чтобы я обязательно привез его. Сверток лежал на дне его большого дорожного сундука в Пемброуке. Изабель нахмурилась. Она припоминала, что видела когда-то этот мешок, но никогда не обращала на него особого внимания. А в нем, оказывается, было что-то важное…

— Я посмотрю, не проснулся ли он, — сказала она. — Передохните, освежитесь, а потом идите в его покои.

Жан заморгал, как разбуженная днем сова, глядя на свою заляпанную грязью одежду, а потом презрительно фыркнул в сторону своей подмышки.

— Простите меня, миледи. Я думал только о том, как быстрее попасть в Кавершам.

— Тут не за что извиняться, — она легонько подтолкнула его. — Ступайте.

Она смотрела, как он уходит, спотыкаясь от усталости и немного косолапя после долгой скачки.

— Как ты думаешь, что там, мама? — спросила Махельт.

— Понятия не имею, — ответила Изабель, — но это, очевидно, имеет большое значение для твоего отца.

В мешке оказались два куска простой шелковой ткани, вытканной, однако с исключительным мастерством. Она даже казалась нерукотворной. Ткань расстелили на постели Вильгельма, и в его глазах вспыхнул живой огонек, которого Изабель не видела уже несколько недель. Он пощупал ткань, и на его лице появилось мечтательное выражение.

— Я купил это в Иерусалиме более тридцати лет назад, — рассказал он членам семьи и рыцарям, собравшимся у его постели. — Она — символ обета, который я принес Господу: что я сделаю все возможное, чтобы быть достойным Его. Я поклялся, что мое тело после моей смерти будет передано Ордену храмовников. Я до сих пор помню, как жару, мух, пыль у себя на зубах… и данную мной клятву. Я старался выполнять ее, хотя у меня и не всегда получалось.

Он молчал некоторое время, глядя на ткань. Изабель подумала было, что он устал, но цвет его лица был по-прежнему хорошим, без серо-восковых теней под глазами, которых она так боялась.

— Жан, — тихо произнес он после долгой паузы, — во имя твоей любви ко мне и твоей преданности мне я передаю это тебе на хранение. Укрой меня этой тканью, когда я умру, и гроб, в котором я упокоюсь.

— Да, милорд, — хрипло проговорил Жан.

— Хорошо. Еще я хочу, чтобы ты купил простого серого полотна, качество не имеет значения. Оно понадобится только для того, чтобы защитить шелк от грязи и дождя, если мое последнее путешествие придется на плохую погоду, — он говорил будничным тоном, как будто надиктовывал обычное письмо Вальтеру или Майклу. Его спокойствие в этот момент и то, насколько четкими были его указания, заставили Изабель прикусить губу. Махельт, стоявшая рядом с ней, плакала открыто.

— Будет исполнено, милорд, — сказал Жан дрогнувшим голосом. Его глаза наполнялись слезами.

Вильгельм коротко кивнул:

— После моих похорон отдай серое полотно братьям Ордена, и пусть они поступят с ним, как сочтут нужным.

— Милорд, — голос Жана оборвался, и он начал сворачивать шелк.

Вильгельм какое-то время наблюдал за ним, а затем взглянул на Изабель. Она сжала губы и не отвела взгляда, хотя рыдания душили ее.

— А сейчас, — тихо проговорил он, — я хочу остаться наедине с женой. Мне есть, что ей сказать, и, я думаю, ей тоже.

Собравшиеся покинули комнату. Жан держал шелк в руках очень почтительно и одновременно так, словно ему хотелось бы оказаться от него подальше. За последним человеком закрылась дверь, и Вильгельм с Изабель остались одни.

Она медленно приблизилась к его постели, как будто ей нанесли смертельную рану.

— За все годы нашего брака ты никогда мне об этом не говорил, — произнесла она убитым, полным боли голосом.

Он протянул ей руку, но она ее не взяла.

— Это касалось только меня и Бога, — ответил он нетерпеливо, отчего ей захотелось ударить его, но она тут же устыдилась своей злости. — Ты всегда знала о моих связях с Орденом тамплиеров.

— Да, но не об этом… Такое стоило бы скрывать от остальных, но не от меня.

Он спокойно посмотрел на нее:

— Я разделил с тобой, Изабель, больше, чем с кем бы то ни было другим в своей жизни. Когда мы только поженились, я сказал тебе, что у меня всегда будет то, что я никому не стану открывать, и ты это тогда приняла. Почему же ты не можешь смириться с этим сейчас?

Она покачала головой:

— Я принимаю, но мне жаль, что я этого не знала.

— В таком случае, раз пришло время говорить правду, давай уж говорить ее целиком, — сказал он. — Если я хочу умереть как храмовник, я должен отказаться от всего мирского. Тебе это известно.

Изабель молча кивнула.

— Достань из третьего дорожного сундука плащ.

Изабель прикусила губу: ей хотелось спросить, сколько еще «сюрпризов» припрятано у него в сундуках, разбросанных по всем их замкам. Но она молча выполнила его просьбу. У нее в груди клокотали злость и обида. Изабель думала, что после тридцати лет, проведенных вместе, она знала о Вильгельме все. Теперь выяснялось, что она совсем его не знала, а времени почти не осталось.

Плащ был из тяжелой, искусно сотканной, некрашеной шерсти. Он весил так много, что у нее руки задрожали, когда она его подняла. На левой стороне груди была нашивка из кроваво-красного шелка в виде креста Ордена тамплиеров. Изабель вздохнула и попыталась взять себя в руки, понимая, что, если душевная боль вынудит ее закричать, она уже не сможет остановиться. Дрожа, она вернулась к кровати и положила плащ на постель.

— Когда он у тебя появился? — нетвердым голосом спросила Изабель.

Он ответил, помедлив:

— Перед тем как мы в прошлом мае отправились осматривать наши владения. Для меня это было частью наведения порядка в жизни. Я хотел, чтобы все было подготовлено.

Изабель присела на постель и посмотрела на свои руки.

— Когда мы поехали в Париж, — прерывающимся голосом произнесла она, — помнишь, я надевала при дворе нарядные туфли? В них я посещала приемы короля Филиппа, гуляла и танцевала, пока не сносила их подошвы до дыр. Я тебе тогда не сказала: я хотела их сберечь до своих похорон, но потом передумала. А теперь ты показываешь мне ткань для савана, которую ты хранил тридцать лет, и еще этот плащ… Я не могу.

Она покачала головой. Чувства не давали ей говорить.

Он вздохнул со смирением:

— Я знал, что, если скажу тебе, ты это воспримешь болезненно. Я никогда не делал тайны из того, что собираюсь принести обет Ордену тамплиеров, когда буду умирать. Мне пришло в голову, что стоит заказать этот плащ, пока я еще в добром здравии. Он, как и ткань для савана, являются частью моего приготовления к смерти — для меня это личное. Как бы я хотел, чтобы ты поняла…

— Я понимаю, — хрипло проговорила она, — но мне все равно больно.

Он осторожно провел рукой по плащу.

— Я хотел рассказать тебе об этом сейчас, потому что скоро мне придется сообщить остальным.

Она посмотрела на него, почувствовав, как ее охватывает паника.

— После того как я принесу обеты Ордену храмовников, я больше не смогу обнять тебя. И ты не сможешь ко мне прикоснуться. Это запрещено, — его голос был мягок, но неумолим.

Какая-то часть ее всегда понимала, что этот момент наступит. Однако понимать, мысленно готовиться к чему-то далекому и оказаться с этим лицом к лицу — не одно и то же. Слово «нет» едва не вырвалось наружу.

— Изабель… — он с тревогой смотрел на нее.

Она прикусила губу. Слезы капали с ее ресниц и струились по лицу.

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, — ответил он. — Я тридцать лет назад поклялся в том, что принесу обеты тамплиерам, и теперь пришло время исполнить обещание. Ради моей чести и моей души. Это нужно сделать.